Введение

         «Здоровье» и «болезнь» – «специфические ментальные конструкты или концепты, отражающие этнопсихологическое своеобразие» отдельно взятой картины мира [12, c. 27], поскольку «национально специфичные образы здоровья и болезни несут в себе не универсальные, а скорее «локальные» коллективно разделяемые значения и выполняют регуляторную функцию лишь в пределах конкретных этнических групп и сообществ» [12, c. 28]. В этой связи определенный интерес представляет архаичная и универсальная по своей природе практика соотнесения здоровья с «полнотой природной, прежде всего растительной жизни» [3, c. 68], т.е. выражение нормального и/или болезненного состояния человека посредством актуализации фитонимической (растительной) лексики [7] (в научной литературе существует целый ряд синонимов для обозначения этих понятий: фитокомпоненты [2], фитосимволы [9], флористическая лексика [1] и т.д.). Рассмотрим, как растительный код воплощается в русских и латышских сравнительных конструкциях, тематически связанных со здоровым и болезненным состоянием человека физического.

         Цель работы

В статье предпринята попытка сопоставительного анализа двуязычного языкового материала сравнительных конструкций с целью выявления универсальных и национальных (отчасти, индивидуальных) механизмов концептуализации окружающего пространства.

         Материалы и методы исследования

В работе представлен русский и латышский языковой материал в сравнительной перспективе. Речь идет о межнациональном (русские и латыши) и межстилевом (диалект и литературный язык), межконфессиональном (староверы и католики) и междискурсном (живая разговорная речь и язык художественной литературы) сравнении. Учитывается локальная традиция Латвии, характеризующаяся общностью территории, культурно-исторической и экономической ситуации, языковым и культурным многообразием.

Базой исследования послужили 458 сравнительных конструкций, извлеченных из художественного наследия А. Бригадере (проанализированы все произведения автора) и спонтанной разговорной речи староверов Латгалии. Отобраны соответствующие антитезе «здоровье – болезнь» сравнительные конструкции, использующие растительный код. Их оказалось 66.

В рамках исследования используется комплекс научных методов и подходов: описательный метод, сравнительно-сопоставительный метод, метод систематизации языкового материала, а также интервью (полевой сбор русского материала).

         Результаты исследования и их обсуждение

Анализ полученных языковых фактов выявил наличие разнообразного растительного кода сравнений. Под «компаративным растительным кодом» в работе понимаются сравнительные конструкции с эталоном-фитонимом: травы, цветы, злаковые и бобовые культуры, овощи, ягоды, грибы и т.д. При этом фитонимы рассматриваются широко, учитываются номинации кустарников и деревьев (дендронимы), а также их составляющие (корень, ствол, ветвь, лист, плод и т.д.).

         Анализ материала показал, что тема болезни и здоровья не является одной из наиболее представленных в сравнительных конструкциях растительного кода. Из 458 контекстов лишь в 6,79% случаев (31 сравнение) говорится о здоровье, и это по большей части русские примеры (18 сравнений), недаром здоровье признано константой именно русской культуры [6], в свою очередь 7,64 % случаев (35 примеров) связаны с темой болезни, где также доминирует русский материал (24 примера). Это позволяет сделать вывод о «здоровье – болезни» как об одной из важнейших жизненных ценностей русскоязычной части социума Латвии, латышский автор в этом отношении проявляет сдержанность. При этом речь идет лишь о физическом, а не духовном состоянии человека.

         Физическое здоровье человека

         Вегетативная метафора человеческой физиологии анализируется в этнолингвистическом аспекте С.М. Толстой [10, с. 338-346]. «Вегетативная метафора может распространяться на весь жизненный путь человека (расцвет, созревание, увядание)» [10, с. 125]. Исследователь Е.И. Кириленко отмечает, что «здоровье – это и красота, передаваемая в языке зачастую растительными метафорами <...>» [3, c. 70].

         В русском компаративном материале зафиксирована неразрывная связь народных представлений о здоровье, силе, молодости и красоте. Всеми этими свойствами обладают гипоним «гриб-боровик» и гипероним «цветок»: Детей насажают на печку, сидят как боровики [14]; Как боровички сидят – толстенькие, маленькие (мальчики в первом классе) [15] – ‘о крепких, здоровых детях плотного телосложения’.

         Неслучаен факт использования в качестве эталона самого ценного гриба с точки зрения вкусовых предпочтений русских – боровика. Положительный аксиологический заряд денотата переносится на эталон, выступающий в качестве символа крепких, здоровых детей.

         Известно, что слово «цветок» используется в устной речи русских как ласковое обращение к молодым людям и детям. Цветок встречается в разговорной речи и в частушках по отношению к юноше и девушке:  Он весь в мать, что она, то и он, я гляжу на него: ну как цветок цветёт, а ещё эта военная вся блестит, и все награды наденет, чтоб погордиться [26]; Работящий и людяный рос, как цветок какой [26]; Такой малец был, как звонок, как цветок, – такие проекты были [16]; Повяжу я, повяжу беленький платочек, Я никем не занята, гуляю как цветочек [21]; Гармонист сидит, что во поле цвет, я люблю его, а с ним свиданья нет [19]. «Во всех славянских языках цвет и цветок относится к молодости или обозначает молодой возраст» [10, c. 341].

         Цветок в частушке может быть алым или розовым. Эти колористические прилагательные передают оттенки красного, а в народной культуре «слова с корнями цвет- и крас- устойчиво связываются с представлением о пике жизни, полноте жизненных сил человека» [10, c. 125]. В данном конкретном случае посредством эталона «цветок» актуализируется сохранение оптимизма, жизненных сил и энергии, свойственных молодости, несмотря ни на какие невзгоды, лишения и испытания: Как на нашей на реке переход берёзовый, Мой милёночек гуляет как цветочек розовый [21]; Мой Иванушка женился, посмотрите на меня: я цвету как цветик алый, а он вянет как трава [25]; Мне сказали про милого, что худой да маленький. Посмотрите на него – как цветочек аленький [13]; Мне сказали про милёнка: худенький да маленький, а сама как посмотрела: как цветочек аленький! [21]. В частушке встречается фразеологизм «как маков цвет» ‘о румяном лице’: В огороде растёт тина. Душа ходит, что картина, он цветёт, что маков цвет, я гляжу, что на портрет [8, 107].

         Следует отметить и этимологическую связь цвета жизни, т.е. здоровья с красотой: «Семантически *krasa убедительно реконструируется как ‘цвет жизни’, откуда затем ‘красный цвет, румянец (лица)’, ‘цветение, цвет (растений)’ и, наконец, более общее – ‘красота’» [цит. по 10, с. 132]. Как видим, здоровье, молодость, красота семантически связаны и взаимообусловлены не только в общерусской, но и в общеславянской истории.

         В латышском материале эталон «боровик» употребляется для цветообозначения: коричневой и серой крыши и коричневой хозяйственной постройки: ciema mājas izskatījās kā baraviku galvas [32, c. 434] / дома в поселке выглядели как шляпки боровиков; no pakalna pacēlās pelēks jumts kā baravika no sūnām [33, c. 227] / с пригорка поднималась серая крыша как боровик из мха;  rija kā brūngana baravika [33, c. 51] / рига была коричневой как боровик.

         Эталон «цветок» служит маркером броского внешнего вида и женской привлекательности, тогда как тема здоровья и молодости здесь не актуализируется: dāmas kā milzīgas kustošas puķes [32, c. 13] / дамы как огромные движущиеся цветы; viņa starp citām kā puķe vaiņagā [34, c. 214] / она среди других как цветок в венке – ‘о красивой, привлекательной женщине, выделяющейся в толпе’; sejas kairinošas, skaistas, smaržojošas kā puķu dobes [32, c. 329-330] / лица соблазнительные, красивые, пахнущие как цветочные клумбы; līdzinājās brīnumpuķei [31, c. 336] /  напоминала чудо-цветок; skaista un apaļa kā magoņu pumpurs [31, c. 203] / красивая и круглая как маковый бутон – ‘о (женской) внешней привлекательности’; kā balti sārta ūdensroze [31, c. 94] / как бело-алая водяная лилия – ‘о коже на шее’; augumiņš smuidrs un grezns kā meža lilijas kāts [32, c. 174] / тело стройное и роскошное как стебель лесной лилии.

         Дендронимический сравнительный материал, в отличие от явного расхождения в использовании флоронимов и маконимов, все же демонстрирует близость русской и латышской лингвокультур. Смысловым комплексом «здоровье, сила, красота» (об особи мужского пола), по мнению русских респондентов и латышской писательницы, обладает гипоним «дуб»: Восем сынов и ростом по метр восемьдесят – красивые как дубы [20]; Мальцев нет на вечереньку, привалят как дубы – это беси набравша тутака [24]; Хлопцы якие, як дубы! [28]; В Ирютки Гордеихи 14 было, 4 помёрли, 10 осталось, такие как дубы были здоровые, я их помню, плечистые мужчины [17]; Чего ж матэльские, их скольки, брательников, чатыре, как дубы здоровые, плечистые [17]; И выросли мы все, как дубы [15] – ‘о красивых, крупных, физически здоровых, высоких юношах’; Sergejs bij kā ozols starp kārkliem [31, с. 179] / Сергей был (среди других работников) как дуб среди лозы – ‘о красивом, сильном юноше, выделяющемся в толпе’; biju puisis kā ozols [29, c. 61] / (о себе) был парень как дуб – ‘о здоровом, сильном юноше’; Un bij vīrs kā ozols un skaists vīrs! [29, c. 236] / (о священнике) И был муж как дуб и красивый муж! – ‘о здоровом, сильном мужчине’.

         Скорее всего, положительная коннотация, присущая дубу как священному дереву еще у древних славян [11], сохраняется у русских Латгалии именно благодаря поддерживающему влиянию со стороны латышского языка. В русском узусе во вторичном значении дуб связывается с тупостью.

         Физическая болезнь: худоба, бледность, новообразования на теле

         Одним из наиболее очевидных проявлений болезненного состояния человека является его чрезмерная худоба [3, c. 70], особенно в преклонном возрасте. «Применительно к человеку физическому сухота означает недостаток «тела» и жизненной субстанции. Восприятие худобы как телесной (физической) недостаточности приводит далее к развитию у сухого значения ‘больной, болезнь’» [10, с. 55-56]. Худоба в русской лингвокультуре представлена тремя эталонами – «трава», «тростинка» и «былинка»: Как трава, только всё ещё держусь своей хатки [26] – ‘о чрезмерно худом человеке преклонного возраста’; Феня эта была худая, тонкая, как тростинка [27]; Хрупкая, худенькая девушка. Лена была как тростинка [24]; Скромная девочка, красивая, как тростинка, всё слава богу! [15] – ‘о тщедушном, болезненном человеке’; Сиротой я росла как былинка в поле, моя молодость прошла у чужих в неволе [24]; Какой ты уборщик – как былинка шатается [22]; Мама плохая, просто как былинка [15] – ‘о слабом, худом, болезненно тщедушном человеке’.

         Эталон «трава» используется и как прямой аналог старческой слабости и немощи. Здесь явно прослеживается влияние мотива – из земли и в землю пойдеши – из чина отпевания: Я не человек уже, а трава: человек яко трава! [26]; Ты не человек уже, а как трава сухая, а живой в могилу не лягешь [26]; Как трава, только всё ещё держусь своей хибарки, всё охаю, клёхаю [26] – ‘о старом, немощном человеке’. «В обрядовой и фольклорной традиции сухие, увядшие растения, ветки, травы, цветы устойчиво ассоциируются с болезнью» [10, c. 59]. На сухой лес отсылаются болезни в заговорах.

         Куда реже слабое, подорванное здоровье, по мнению русских респондентов, напоминает «гриб»: Раньше люди крепче были, а теперь люди как грибы [26] – ‘о слабых здоровьем людях’. Старый гриб вызывает устойчивую ассоциацию со старым, больным, утратившим былую красоту человеком: Я не хвалюсь, по закону я говорю, была я красивая, а шчас как старый гриб! [23]; Не признать, как обабки, все старые – людей не признать [22].

         Встречается эталон «моченое яблоко» (яблоко в говорах староверов Латгалии мужского рода): Так избили, что она была как мочёный яблок [22] – ‘об опухшем от побоев человеке’.

         Латышские компаративные конструкции фиксируют еще одно проявление болезненного состояния – бледность, подобную белизне лепестка лилии: bāla kā lilijas lapa [31, c. 289] / бледная как лепесток лилии. Выбор этого символа в качестве эталона характерен, по-видимому, для художественного (книжного) стиля и католической культуры. Символизировать бледность может и гриб-трутовик: Jancis bāls kā piepe [31, c. 375] /Янцис бледен как трутовик.

         Следует отметить, что в многочисленных русских примерах зафиксированы различные аномалии человеческого тела – начиная с прыщей и бородавок и заканчивая опасными и злокачественными новообразованиями (вздутые вены, всевозможные опухоли). В данном случае важна округлая или овальная форма аномалии, ее уплотненный состав, который чаще всего ассоциируется с такими эталонами сравнения, как «цветок», «боб» или «горошина»: А мамки были вены как вот эты цветы – болтались шишки [20] – ‘о вздувшихся венах’; Длинный такой, как большой этот боб, соскочит и лопнет [24] – ‘о большом прыще’; В моей бабушки была как горошина бородавка, и она ей была родимая [27];  Моёй бабушки сестры бородавка на носу, она выросши такая как горошина настоящая [27] – ‘о бородавке больших размеров’; Преждевременно, наверно, хватилась, такая, как горошина синяя, такая она уже стала – большую дырку вырезали [22] – ‘об опухоли’; В моей такая как горошина, пошла к врачу, стали подразумевать (подозревать), отправили в Даугавпилс, вырезали [22] – ‘о новообразовании, грозящем перерасти в раковую опухоль’; Омертвение отошло, как раздул язык, в рот не лезет, и ему образовалась как бобина синяя [22]; В нас в этого коня на плече как бобина, и держится она на трёх волосинах [22]; Как дас эта боль отсюда сюда, она уже начала как большая бобина, где большой боб [24] – ‘опухоль, желвак размером с боб (раковая опухоль)’.

         А. Бригадере в целом опускает анатомические подробности болезни, тем не менее, у нее встречается упоминание о ранах и сильной физической боли. При этом автор использует гипероним «дерево» и его атрибут «веточку»: man brūces uztrūka kā kokam [30, с. 74] / у меня прорвались раны, как у дерева – ‘о ранах, которые начали кровоточить или гноиться’ ; Mincīte kā vētras liekts zariņš savilkās čokurā [29, с. 167] / Минците, как согнутая бурей веточка, сжалась в комок  – ‘о резком и интуитивном сжатии при боли’.

         В латышских компаративных конструкциях также отражается крайне болезненное, близкое к предсмертному, состояние человека. В этом случае используются отмеченные ранее эталоны здоровья со знаком минус. У  Бригадере болезнь символизирует гипероним «цветок» (puķe), аналог здоровья, молодости, красоты у русских информантов, и гипоним «саженец/росток» (stāds), когда речь идет о детях (саженец в качестве эталона вообще отсутствует в русских компаративных конструкциях). Семантика болезни передается предикатами со значением разрушительного действия: саженец сломали, повредили, лишили солнца: Mildiņa gulēja kā nolauzta puķe [33, c. 52] / Милдиня лежала как сломанный цветок – ‘о больной, немощной девушке’; ielūza kātā kā puķe [32, c. 371] / сломалась в стебле как цветок – ‘о разбитом, болезненном  состоянии девушки’; dzimuši, nīkuši un nobeigušies kā stādi bez saules [32, c. 392] / (рожденные в пьянстве дети) чахли и умирали как саженцы без солнца – ‘о пагубном влиянии родительского пьянства на здоровье и жизнь их детей’; bērni auga kā sakropļoti stādiņi [31, c. 389] / дети росли как поврежденные саженцы – ‘о болезненных, немощных детях’.

         Само же наступление смерти в русских и латышских примерах зафиксировано исключительно с привлечением дендронимов. Однако в русском и латышском материале отличается выбор эталонов сравнения. Умерший человек у русских ассоциируется со сломанным дубом: Тут весь край положило как дубов! [18, с. 38] – ‘о высокой смертности’, тогда как массовая гибель, как показывает латышский материал, имеет прямую аналогию с увяданием и опадением сухих листьев и ветвей: Kad tavas dzīves pilnās stundas  Kā sausi zari nokritīs [30, с. 48] / Когда насыщенные часы твоей жизни Как сухие ветви опадут – ‘о наступлении смертного часа’; Jelgavā krītot cilvēki kā lapas uz ielām [29, с. 237] / В Елгаве (от болезни и голода) люди падают на улицах, как листья – ‘о массовой смертности’; slaucīja Kurzemes ļaudis kā sausas lapas [33, с. 45] / (войско) сметало курземский люд, как сухие листья – ‘о массовом уничтожении людей’

         Заключение

         «Характерное для всех языков и культур осмысление человека в категориях растительного мира, основанное на представлении о единстве человека со всей живой природой, обусловило своеобразие вегетативных метафор» [4, c. 283] здоровья и болезни человека. «Здоровье – болезнь» – бинарная оппозиция, отражающая ценностные ориентиры русской и латышской культуры. Эта оппозиция пересекается с оппозициями «молодость – старость» и «жизнь – смерть». Здоровье в русской культуре ассоциируется с молодостью, силой и красотой, признаком которых является розовый цвет лица. В идиолекте А. Бригадере таким эталоном красоты выступает бело-алая водяная лилия.

         Болезнь семантически связана с худобой, бледностью, новообразованиями на теле, отсутствием жизненных сил в организме. В растительных сравнительных конструкциях русских разработаны темы худобы и новообразований на теле, а латышские конструкции тематически связаны с бледностью и физической слабостью.

         Амбивалентными у русских и латышей являются эталоны «гриб», «цветок», «дуб». Они появляются и в зоне здоровья, и в зоне болезни. Болезнь использует их с предикатами разрушительного действия или отрицательными атрибутами. У русских гипероним «гриб», гипоним «обабок» (любой пластинчатый гриб, кроме белого), атрибутивное словосочетание «старый гриб» устойчиво ассоциируются со старостью, некрасивостью. У Бригадере эталон «трутовик» (гриб) ассоциируется с болезненной бледностью мужчины. В идиолекте писательницы бледность женщины – свидетельство красоты, бледность мужчины – свидетельство болезни.

         Маркированными оказываются дети: у русских – «боровик» (мотивирующим оказывается признак ценности), у латышей – «саженец растения» (мотивирующим признаком служит «невзрослость»).

         Религиозный компонент проявляется в русских компаративных конструкциях «яко трава», почерпнутых из чина отпевания покойных у староверов и православных, и в латышских многочисленных конструкциях с эталоном «лилия». Как известно, лилия – символ непорочной чистоты и является атрибутом Богородицы в католической традиции [5, c. 55].

         Таким образом, в сфере растительных эталонов и у русских, и у латышей наблюдается своеобразная социализация. Это объясняется, по-видимому, тем, что бинарная оппозиция «здоровье – болезнь» относится к человеку, сущностной характеристикой которого, выделяющей его из мира природы, является принадлежность обществу.